Можно ли за один вечер рассказать о России языком трех партитур — и при этом сделать так, чтобы этот рассказ шел голосами молодых музыкантов из разных стран?

Афиша концерта, прозвучавшего 27 ноября в Петрозаводской консерватории в рамках «Музыкальной школы Карелии», как будто обещала именно это. Программа была выстроена почти как музыкальный роман о России: патетический «Славянский марш» Чайковского с его историческим пафосом, юношеский романтический концерт Танеева, заключенный в строгий классический каркас, и, наконец, свиридовская «Поэма памяти Сергея Есенина» — пронзительная история о поэте, времени и памяти. Важно, что этот сюжет воплощали не маститые звезды, а студенты: Петрозаводской консерватории, а также консерваторий Беларуси и Казахстана, собравшиеся в единое целое. От первых тактов до заключительных аккордов ощущалось, что перед слушателями не просто учебный отчет, а попытка всерьез войти в большой русский репертуар и найти в нем собственный, очень личный интонационный ключ.

«Дух времени. Дух войны»

 

Первым в программе прозвучал «Славянский марш» ор. 31 Петра Ильича Чайковского — одно из самых ярких патетических сочинений композитора, стоящее в одном ряду с увертюрой «1812 год» и другими его «празднично-историческими» опусами. Созданный в 1876 году по заказу Московского славянского благотворительного комитета, марш стал музыкальным откликом России на страдания «братских» славянских народов во время Сербско-турецкой войны и преддверия русско-турецкой кампании 1877–1878 годов.

В основе произведения лежат подлинные сербские народные мелодии и царский гимн «Боже, Царя храни»: драматургия выстраивается как путь от мрачной национальной скорби к триумфу и ощущению единения империи и «славянского мира». В XX веке именно финальный гимн стал проблемным местом: в советское время монархическая символика оказалась под запретом, и «Боже, Царя храни» в партитуре заменяли на хорал «Славься» Михаила Глинки из оперы «Жизнь за царя» (позднее «Иван Сусанин»). Парадоксально, что и этот номер был связан с царской властью, но он воспринимался скорее как абстрактный народно-патриотический гимн и потому считался идейно более приемлемым. Сегодня «Славянский марш» чаще звучит в авторской версии, и вместе с сербскими песнями и царским гимном воспринимается уже не столько как «готовая модель патриотизма», сколько как выразительный документ своей эпохи — с ее верой в историческую миссию России и романтизированной «русскостью».

Для меня «Славянский марш» выстраивается как путь от траура к экстазу. Холодный, тяжелый минор начала, густые тембры низких струнных и медных - я слышу почти зримый образ разоренной земли и народа под гнетом. Здесь звучит скорбная сербская песня «Sunce jarko, ne sijaš jednako» («Яркое солнце, светишь ты не одинаково»), в которой слышится боль униженного народа. Но по мере движения марш словно собирается с силами и шаг за шагом выпрямляет спину: вступают интонации «Rado ide Srbin u vojnike» («Рад идет серб в солдаты»), сербские военные песни звучат все решительнее, ритм крепнет, оркестровая ткань уплотняется. В какой‑то момент я уже отчетливо ощущаю, как скорбь окончательно перерастает в торжество — особенно когда над оркестром громогласно встает «Боже, Царя храни», и музыка превращается в праздничное шествие и манифестацию славянского единства.

Очень «Чайковский», очень «Дамаскин»…

 

В мае этого года мне предложили поработать с оркестром над концертом Танеева — фактически «проиллюстрировать» его и подготовить оркестрантов к другому солисту. Изначально я воспринял это как обычную рабочую задачу: выстроить баланс, помочь музыкантам почувствовать форму и фактуру. Но очень скоро стало ясно, что это вовсе не просто очередное произведение в списке — концерт зацепил меня чем‑то очень личным.

Уже с первых репетиций я почувствовал, что музыка Танеева удивительно близка мне по духу. В первой части концерта слышатся интонации и настроения, родственные концерту Чайковского — та же широта дыхания и романтический размах. А вторая часть, с её глубиной и трагическим светом, поразительно предвосхищает «Иоанна Дамаскина». Это произведение оказалось необычайно цельным: масштаб, внутренняя логика, сдержанная, но пронзительная эмоциональность — всё это откликалось во мне.

Поначалу мы думали о премьере в следующем сезоне — концерт сложный, требующий времени, чтобы «устояться» в руках и в голове. Но чем глубже я погружался в партитуру, тем сильнее становилось желание сыграть его именно сейчас. Это должно было стать моим дебютом в качестве солиста с оркестром — событием, к которому невозможно быть полностью готовым, но которое нельзя отложить.

Перед выходом на сцену мы с маэстро Алексеем Кубышкиным спокойно болтали за кулисами, вдруг осознав, что выходить стоит только после аплодисментов. Когда зал взорвался приветственным шумом, я почувствовал, как поднимается температура, учащается сердцебиение — и вместе с волнением пришёл драйв, собравший всё воедино.

В зале было невероятное количество людей — публика стояла даже у стен. Атмосфера была настолько плотной и живой, что буквально ощущался общий пульс. Для меня это выступление стало особенной внутренней точкой — встречей с музыкой, в которой я впервые по-настоящему узнал себя, и с теми, кто разделил этот момент со мной в родных стенах Петрозаводской консерватории имени Глазунова.

«Мать моя — родина, я — большевик»

 

Центральным произведением программы стала «Поэма памяти Сергея Есенина» — одно из самых лиричных и философски глубоких сочинений композитора. За дирижёрским пультом выступил Алексей Кубышкин, а партию солиста исполнил Никита Черников. Их проникновенное исполнение создало атмосферу искреннего духовного сосредоточения: в зале воцарилось редкое чувство сопричастности и тишины, когда музыка словно говорит за всех.

История создания «Поэмы памяти Есенина» уходит в конец 1950-х годов. Свиридов, вдохновлённый поэзией Есенина, стремился воплотить в музыке национальный характер русского слова и ту боль, что стоит за есенинскими строками. Произведение стало не только реквиемом по погибшему поэту, но и размышлением о судьбе творческой личности в суровую эпоху. В те годы обращение к имени Есенина было поступком: его творчество не поощрялось, считалось «упадническим» и «антисоветским». В этом контексте «Поэма» Свиридова звучала как акт внутренней свободы и художественного мужества.

Музыкальный и драматический строй произведения строится на контрасте между скорбью и светлой надеждой. В основе — плавное, тягучее развитие мелодических линий, наполненных распевной интонацией русского народного плача. Оркестровая ткань густая, глубокая, насыщенная низкими тембрами струнных, а голос солиста словно вырастает из этой звуковой стихии, становясь голосом самого Поэта. В кульминационных эпизодах ощущается отчаянное стремление к свету, к духовному очищению, которое не разрешается громкой победой — лишь тихим смирением. Эта музыкальная драматургия поражает своей правдивостью: в ней нет позы, только искренность и внутренний надлом.

Сам Георгий Свиридов считал, что Есенин выражал «душу народа», ту внутреннюю правду, которая не могла быть подчинена идеологии. В советское время поэт воспринимался неоднозначно: властям не нравились его мотивы тоски по старой России, религиозные образы и трагическая личная судьба. После его смерти в 1925 году имя Есенина на долгое время оказалось под запретом, его стихи практически не издавались, а память о нём сохранялась в основном в народной среде.

Возрождение интереса к Есенину началось в послевоенные годы, когда общество устало от идеологического пафоса и стало искать духовную искренность. В этом возрождении огромную роль сыграла музыка Свиридова: она вновь отозвалась в сердцах слушателей как напоминание о вечных ценностях — любви, родине, утраченной целостности души. Свиридов стал своеобразным «проводником» между поэзией Есенина и современным слушателем, помогая почувствовать ту эмоциональную правду, которая остаётся живой и сегодня.

Концерт под управлением Алексея Кубышкина стал событием не только музыкальным, но и духовным. Никита Черников донёс до слушателей внутреннюю напряжённость и одухотворённость солирующей партии — она звучала сдержанно, без внешнего драматизма, но с редкой искренностью. Публика, затаив дыхание, проживала вместе с музыкантами путь от боли к очищению. Этим вечером «Поэма памяти Есенина» прозвучала не как памятник прошлого, а как живое послание о достоинстве человека, его боли и надежде, которые не подвластны времени.

От первого лица. Интервью

 

Здесь наш автор меняет жанр, переключая внимание публики (нас) на дирижёра программы, ректора ПГК им. Александра Глазунова Алексея Кубышкина (прим. ред.) С ним Каан Даниэль Гюлле ДО СОБЫТИЯ разговаривает о программе концерта, посвящённого Чайковскому, Танееву и Свиридову, и смыслах, которые связывают этих композиторов.

– Когда вслух произносишь связку Чайковский–Танеев, по инерции где-то тут рядом возникает Рахманинов. Почему в этой логике продолжения у вас появляется именно Свиридов? Что для вас связывает его с этой линией сильнее, чем, скажем, Рахманинова или нашего любимого Глазунова?

– А ничего не связывает. Связывает только то, что у нас этот год — юбилей Георгия Васильевича Свиридова. Георгий Васильевич родился 110 лет назад, не юбилей, но круглая дата. Поэтому первоначально главным «угощением» нашего концерта, главным блюдом, если можно так выразиться, безусловно, была «Поэма памяти Сергея Есенина». А здесь сразу появляется и вторая круглая дата — 130 лет со дня рождения Сергея Александровича Есенина. Поэтому всё строилось вокруг Свиридова.
Почему Танеев? Потому что следующий год — круглая дата Танеева. Он родился в 1856 году. Поэтому, предвосхищая юбилейный год и в конце уходящего года, мы решили в этот концерт вставить музыку Сергея Ивановича Танеева, причём, музыку мало исполняемую, редко исполняемую и, на мой взгляд, незаслуженно забытую. Потому что по факту единственным в России исполнителем являлся до последнего времени только Михаил Сергеевич Воскресенский.
Почему Чайковский? Потому что Чайковский — это гений русской музыки, который в равной степени повлиял и на Танеева, и на Свиридова. Чайковский как Пушкин для литературы — солнце русской поэзии, так и Чайковский для нашей музыкальной культуры. Мне кажется, это главный гений среди композиторов нашего Отечества. Поэтому очень логично, что в одном концерте прозвучит и Чайковский со «Славянским маршем», и Танеев, и Георгий Васильевич Свиридов.

– В 1876 году «Славянский марш» был вполне конкретным политическим жестом. А сейчас вы его воспринимаете как исторический документ, концертный хит или всё-таки что-то третье, имеющее живой исторический нерв?

– Трудно себе представить сейчас произведение современного композитора, который возьмёт и вставит в него цитату, допустим, нашего гимна. Мне кажется, многие расценили бы это как богохульство над святыми символами нашей государственности.
То, что Пётр Ильич Чайковский во времена, когда «Боже, Царя храни» являлся гимном Российской империи, берёт и вставляет этот гимн в своё произведение, не звучит как политический заказ. Это звучит очень гармонично с той фактурой, с той идеей, которую несёт в себе «Славянский марш».
Мы прекрасно знаем историю появления этого марша. И для нас было важно, что в концерте будут принимать участие не только студенты Петрозаводской консерватории, но и студенты Белорусской академии музыки. До 1917 года это был наш общий гимн, поэтому здесь можно проследить историческую закономерность.

– Концерт Танеева - довольно смелый выбор для студенческого проекта. Это любовь к забытым шедеврам, репертуарная авантюра или оба варианта сразу?

– Никакой авантюры в этом нет, потому что лично я этот концерт услышал порядка лет 10 назад, и на меня он произвёл колоссальное впечатление. К тому же у нас не такой уж и большой выбор из больших форм композитора Сергея Ивановича Танеева. На первый план выходят его гениальная кантата «Иоанн Дамаскин», с которой начинается творчество композитора (опус 1), и кантата «По прочтению псалма», которой заканчивается его жизненный творческий путь. Конечно, все сразу вспоминают его Симфонию до минор.
Здесь же - концерт, который был написан ещё в начале студенчества и написан под влиянием Петра Ильича Чайковского. Мы знаем, что Сергей Танеев был первым исполнителем Первого фортепианного концерта Чайковского. Именно после исполнения этого концерта Танеев начинает работу над своим.
Интересно, что вторая часть концерта полностью по интонациям напоминает первую часть «Иоанна Дамаскина», только в другой тональности и с другим ритмом. Возникает вопрос: планировал ли Танеев написать третью часть? Или это просто неоконченный концерт, который, как симфония Шуберта, вполне логично завершается на второй части? Мне трудно представить, какая музыка могла бы звучать после такой траурной, трагической музыки, как во второй части концерта Танеева.
 
– Перейдём к «Поэме памяти Есенина». Музыка сразу про взрослые темы. Как вы вводили студентов в этот мир — через поэзию, биографию или чистую музыку?

– У нас взрослые, профессиональные студенты, которые, если желают, сами открывают клавиры, партитуры, тексты, на которые написаны части «Поэмы памяти Есенина», и сами анализируют. Поэтому взрослым людям объяснять, о чём эта музыка, мне кажется, не совсем верно. Я думаю, что на концерте все слушатели убедятся, что оркестр очень осознанно подходит к содержанию этой кантаты.
 
– А для вас в этой поэме важнее всего что? Есенин‑человек, Есенин‑символ или Россия, которая бьёт в набат через его судьбу?

– Мне кажется, все три эти образа гармонично связаны друг с другом. Конечно, человек‑поэт, который через призму своего текста описывает трагизм истории XX века. И как настоящий художник, гениальный художник, он очень многое предвосхищает в своём творчестве. Последний номер — это панихида по XX веку, ощущение катастрофы, которая произошла в это столетие.

– Какой момент этого концерта вы особенно ждёте и про себя думаете: вот ради этого всё затевалось?

– Я жду, когда Даниэль выйдет играть фортепианный концерт Танеева. И, кстати, я этот вопрос не изучал, но что-то мне подсказывает, что это будет петрозаводская премьера фортепианного концерта Танеева. Для меня особенно отрадно, что эту премьеру будет играть не известный маститый пианист из столицы, а студент консерватории имени Александра Константиновича Глазунова.