Persuade him that he hath been lunatic;
And when he says he is, say that he dreams,
For he is nothing but a mighty lord.
«Taming of the Shrew», Introduction, Scene 1


В Национальном театре Карелии 4 и 5 ноября снова премьера шекспировской комедии «Укрощение строптивой». Режиссëр – Даниил Безносов. Художник – Михаил Кукушкин. Композитор – Александр «Сэт» Боровиков. Перевод Полины Мелковой. Комедия «Укрощение строптивой» стала популярной ещё при жизни Шекспира, поскольку её любил и понимал партер. Ведь речь идёт о том, что касается всех, что есть в каждой семье, – об отношениях мужчин и женщин. Но вспомним, что на елизаветинской сцене настоящих женщин вообще не было…

Пьеса «Укрощение строптивой» – одна из ранних: создана ещё до 1593 года, когда Шекспир начал подписывать свои тексты. Это самая первая из «итальянских» комедий. При этом страна Ренессанса и наследница античного Рима – место действия трети шекспировских пьес. В «Укрощении строптивой» Италия – придуманная страна, далёкая и тёплая страна, где возможно всё. Ведь это то ли представление труппы бродячих актёров для «вельможи» Слая, то ли вообще его сон. Во всяком случае, логика сна в спектакле прослеживается.

Современные режиссёры интродукцию с заснувшим медником обычно опускают, поскольку она тяжелит и так запутанную фабулу, да и развязка интриги до нас не дошла. Но именно рамочная история пьяницы Кристофера Слая становится причиной того, что в этой комедии всё «too much»: характеры, ситуации, слова, жесты. Всё ярче, громче, острее, солонее. Сон, мираж, игра, калейдоскоп.

На сцене Национального театра Карелии очень ярко. Благодаря оранжевому павильону сцена буквально залита солнцем. В тон ему и маленькие солнышки, которыми тут кидаются, которые рвут, выжимают и да – иногда едят. Половик сцены – плодородная и благодатная средиземноморская почва, на которой буйно зреют апельсины и чувства.

Хозяин плантации и уличного кафе – мафиози средней руки Баптиста (Владимир Сотников): классический чёрный костюм, преувеличенные жесты, экспрессивная речь. Как он вскидывает руку в знак того, что решение принято! И как отплясывает, когда удалось сбыть с рук старшую дочь! Все решения глава клана Баптиста Минола принимает самостоятельно, без консильери: Шекспир не прописал подходящего персонажа…

В апельсиновый рай прибывают дворянин Люченцио (Дмитрий Иванов) и его слуга Транио (Никита Анисимов). Качества обоих доведены до карикатуры. Влюблённый дворянин в исполнении Иванова – взъерошенный ботаник в очёчках: скромен, дурашлив и не от мира сего. Слуга Анисимова умён, боек и развязен. Его Транио радостно переодевается в розовые чиносы и пользуется положением дворянина на всю катушку, заставляя носить себя на руках.

Возрождение поместило человека в центр мироздания, и у Шекспира именно Транио с первых строк транслирует ренессансную свободу быть собой, следовать своим желаниям и мечтам:

…В чем нет услады, в том и пользы нет;

Что вам по нраву, то и изучайте.

На этот раз действия первого дзанни локальны: главную интригу закрутит не он.

Характерные черты дочерей Баптисты тоже преувеличены, поскольку это маски: Бьянка Галины Филюшкиной (в другом составе – Ксении Коган) настолько же притворно скромна и манерна, насколько Катарина Ольги Портретовой (в другом составе – Олеси Леонтьевой) демонстративно зловредна и резка.

«Рождённая из праздности» любовная линия Люченцио и Бьянки имеет многовековую сценическую историю. Она взята Шекспиром из commedia erudita «Подменённые» Лодовико Ариосто и базируется ещё на сюжетных ходах «Пленников» Плавта и «Евнуха» Теренция (которые, в свою очередь, перерабатывают новую аттическую комедию). Отсюда и традиционный фокус с именами: римляне и их наследники итальянцы используют греческие имена и названия, Шекспир берёт итальянские. Но на самом деле в пьесах действуют современные и со-пространственные комедиографам персонажи.

Вряд ли Транио-Анисимов, пока Люченцио-Иванов в роли Камбио добивается взаимности возлюбленной, успевает посещать университет: он слишком увлечён кутежами и прочими наслаждениями. Но этот мотив есть уже у Ариосто: Эрострато переодевается учителем Полинесты и вовсю развлекается с ней, в то время как его слуга Дулиппо ходит вместо хозяина в университет и официально сватается к Полинесте. Есть у Эрострато и настоящий соперник – старый доктор Клеандро. У Шекспира он превращается в Гремио.

Гремио Алексея Белова пожаловал в оранжевый сон напрямую из драматургии Николая Коляды 90-х годов: мятый спортивный костюм, майка-алкоголичка, златая цепь на шее. Он неожиданно внимателен к чужим словам, всегда серьёзен, даже в чём-то психологичен. Суров и его соперник – «белый воротничок» Гортензио (Андрей Горшков). Но офисному клерку дана забавная сцена с переодеванием в учителя музыки, который выглядит пародией на Отелло. И как бы Личио-Гортензио-Горшков жутко ни сверкал белками на чёрном лице, гитара Катарины всё равно окажется у него на шее, а сам он сам – под каблуком у таинственной вдовы (Ронья Киннунен, Мария Ненашева), пришедшей из детективов Агаты Кристи. В то время как с Гремио на сцене ничего не происходит и за секунду до пробуждения он может вернуться обратно в специфический художественный мир Коляды.

Казалось бы, в «Укрощении строптивой» шут ещё остаëтся за скобками. Но свято место пусто не бывает, и в этой постановке второй дзанни Бьонделло в исполнении Глеба Германова занимает нишу традиционного шекспировского шута. Германов – мастер перевоплощения: пожалуй, ни один актёр труппы Национального театра Карелии не умеет быть на сцене таким разным, неожиданным и неузнанным, как он. В «Укрощении строптивой» Бьонделло-Германов – нелепый клоун, и актёр чётко держит линию персонажа от начала до финала. Первое же появление Бьонделло на сцене полно юмора: у персонажа Германова галифе с толщинками, и движется он этой необъятной кормой на зрителя. Ему дано несколько пластических мизансцен-гэгов. Игра Бьонделлло-Германова с горой чемоданов становится настоящим лацци. Внезапно и точно толстяк Бьонделло с разбега заскакивает в уже переполненный мотоцикл, пугая своими габаритами остальных пассажиров. В принципе, Бьонделло Германова может делать на сцене что угодно, и это будет вполне по-шекспировски: в елизаветинском театре авторы пьес часто не прописывали реплики и действия шута, ограничиваясь ремаркой его появления на сцене. Носитель этого амплуа мог болтать, что угодно, кувыркаться, танцевать джигу и нарушать сценическую условность, издеваясь даже не над персонажами, а над самими актёрами. Функция шута – смешить публику, и с этим Бьонделло-Германов справляется отлично.

Всегда интересно видеть на сцене новые лица: возникает ощущение, что ты не в своëм городе. Грумио Эмиля Сагдиева выглядит рядом с Петруччо Евгения Терских очень органично. Он слуга своего господина: не глуп, приметлив, ироничен и даже позволяет себе слегка подтрунивать не только над остальными, но и над самим хозяином. Когда Петруччо-Терских отвечает Гортензио, какой ветер занёс его из Вероны в Падую: «Тот ветер, друг, что гонит молодежь за опытом и счастьем на чужбину», Грумио со смешком хмыкает в сторону: «Молодёжь!». И впрямь, Грумио Сагдиева настолько же молод, насколько и лишён отроческой наивности: весёлый юный циник. Ему вторит и Павел Иванов в роли Кёртиса. Оба слуги прекрасно вышколены своим хозяином.

Шекспир смело удваивает историю Ариосто: невест становится две, отцов трое, женихов четверо... Множатся интриги и переодевания, и действие уже походит на пёстрый карнавал. Елизаветинцы любят многофигурные и многосюжетные композиции, чтобы внести побольше сумятицы, – иначе что распутывать в финале? Заявленная в начале комедии линия студента, его возлюбленной и её женихов уходит на второй план, а главной становится линия Катарины и Петруччо. Сварливая жена – притча во языцех ещё со времён жены Сократа Ксантиппы, и подобных средневековых фарсов про укрощение мужем жены было поставлено немало. Считается, что Шекспир взял любимейший зрителями сюжет из средневековой баллады «Том Тиллер и его жена» и похожих баллад. Но старые мехи наполнены молодым ренессансным вином.

Петруччо Евгения Терских – авиатор, залётная птица, он врывается в тесный апельсиновый мирок с такими мощью и напором, что сок брызжет во все стороны. Петруччо-Терских – авантюрист, готовый жениться из-за приданого, но по степени привлекательности он сродни Остапу Бендеру, и симпатии всего зрительного зала на его стороне. Как и герой Ильфа и Петрова, Петруччо-Терских – олицетворение свободы и игры, великий комбинатор Возрождения, выражающий, по словам Бартошевича, «поэтический дух эпохи, на время раскрепостившей человека». Хотя он знает «силу золота», возможность разыграть красивую партию для него не менее важна. А золоту «универсальный человек» всегда найдёт применение, ведь оно даёт свободу жить по своим правилам.

Петруччо-Терских увлекает всех персонажей в водоворот своей энергии и становится лоцманом спектакля, удачно проводящим его через все коллизии, повторы, длинноты и подводные камни яркого сна. Он прибывает из другой реальности, поражает Катарину-Портретову и поднимает её над бытом и скукой.

Содержанием комедии «Укрощение строптивой» Шекспир делает зарождение любви в обстоятельствах, никак этому не способствующих. Ренессансный всесторонне развитый человек, который может абсолютно всё, по-прежнему пасует перед любовью. Это капризное чувство свободно, необъяснимо и не подчиняется никакой логике. Кроме той же логики сна (лет через пять после «Укрощения строптивой» Шекспир создаст Пака с волшебным любовным цветком в «Сне в летнюю ночь»).

Выражением этого содержания становятся изощрённые перепалки между Катариной-Портретовой и Петруччо-Терских, каждая из которых делает героев всё ближе и ближе друг к другу. Ничто так не сближает, как игра, и персонажи с удовольствием отдаются «анатомии ума» – словесному пинг-понгу. Именно ренессансный «эвфуизм» – изящный и сложноустроенный диалогический стиль, полный игры парадоксов, контрастов, каламбуров, – снимает на сцене кажущиеся грубость реплик и действий героев. Английское возрождение с наслаждением открывает всё новые и новые возможности родного языка. И, хотя в различных переводах словесная игра выглядит по-разному, но всюду она так или иначе передана. И публика слышит и реагирует на неё.

Петруччо – Евгений Терских и Катарина – Ольга Портретова (как и Олеся Леонтьева в другом составе) – однокурсники. Давняя работа в студенческих спектаклях, возобновлённое умение чувствовать друг друга на сцене рождают высокий уровень партнёрства: они точно попадают друг в друга шекспировскими уколами-репликами.

Но даже самые прекрасные реплики должны быть оправданы действием. Несколько ярких мизансцен развития отношений. Из первой встречи Катарина-Портретова выходит мокрая, но не сломленная, а Петруччо-Треских – побитый и с вилкой в ляжке. Вторая – брутальная, когда Петруччо-Терских в нелепом костюме после венчания буквально уволакивает Катарину-Портрету за собой по полу. Третья – когда Катарина в красных сапогах пристраивается за красным же мотоциклом и вынуждена его толкать.

Кульминация игры актёрского дуэта Катарины-Портретовой и Петруччо-Терских – встреча с Винченцио – Владимиром Матвеевым. Катарина-Портретова уже потренировалась на Луне, которой всё равно ночь или день, и полностью приняла правила игры, предложенные мужем: мир – твой, тебе всё можно, действуй без оглядки на остальных. Такое вот ренессансное «воспитание души»…

Вершиной роли Терских становится виртуозная пантомима, объясняющая Матвееву-Винченцио, чем именно занят его сын. Винченцио своим бычьим непониманием отлично подыгрывает Петруччо-Терских. Сопоставление отцов Люченцио: мнимого – органичного пьяницы Сергея Лавренова и истинного – делового человека Владимира Матвеева возвращает к идее итальянской «коза ностра», поскольку этот Винченцио в Пизе не меньше чем крёстный отец клана Бенволио.

Комедия интересно построена: в то время как в одной сюжетной линии царят бесконечные переодевания и смены роли, в другой – романтической, несмотря на все фарсовые сцены, – идёт постепенное снятие масок. Постоянно переплетаясь, обе линии рождают атмосферу карнавала: здесь всё не всерьёз, всё понарошку, всё игра.
Но даже если всё игра, свободным можно быть, только оставаясь самим собой. Даже роль тоже должна быть своей собственной.


В самом начале Транио говорит:

…Нам превращаться вовсе нет нужды

Ни в стоиков, синьор мой, ни в чурбаны.

В финале Катарина вторит ему:

Чужую роль играть мы не должны.

Уже во времена Шекспира представления назывались «play» – игра. При становлении литературной драмы это слово стало обозначать и саму пьесу. «Укрощение строптивой» – апофеоз игры. В преображённом виде здесь сохранены и элементы средневекового фарса о сварливой жене, и комедия положений, и комедия интриги с несколькими переодеваниями, и комедия характеров.

«Укрощение строптивой» – актёрская пьеса, где заданы лишь векторы, и артистам надо наполнить персонажей живым содержанием. В эклектичном сне постановщикам удалось сохранить особенность дорежиссëрского театра и «умереть» в актëрах. Счастливый финал – закономерность жанра, а, чтобы убедиться, что финал «Укрощения строптивой» действительно счастливый, достаточно посмотреть на поклоны, где Катарина-Портретова наклоняет рукой голову Петруччо-Терских.

Конгениальны елизаветинскому театру оказались и зрители. Премьерный зал Национального театра Карелии был вполне достоин партера шекспировского «Глобуса». Публика напряжённо ждала, когда Катарина-Портретова поцелует Петруччо-Терских, а они всё тянули и тянули: Петруччо требовалось то шлем надеть, то очки опустить… И когда одна зрительница, не выдержав напряжения, громко крикнула артистам: «Ну, целуйтесь уже!», зал дружно рассмеялся. Вот так, под облегчённый смех публики, Кэт и поцеловала своего мужа.